Похождения «электриков» в женской бане
Похождения электриков в женской бане
Эту фразу у нас вся женская округа наизусть уже знает. Особенным разнообразием эти мужики нас не балуют.
Потом этот Витя полчаса где-то шляется, а электрики начинают постепенно осматриваться. Тот, который внизу стоит, руки раскинув на ширину стремянки, блондин такой голубоглазенький, почему-то не в стену смотрит, а к нам обернувшись. Видно ему так держать сподручнее. Другой, который наверху, шеей вертит, проводку тщательно рассматривает, а нет-нет, да и вниз косого бросит.
Бабы спервоначалу тазиками прикрывались, да задом к ним все встать норовили. А потом, пообвыкнув маленько, уже про них постепенно и забыли. А кто помоложе из нас, так те сами на электриков этих косого бросали. Особенно на молодого, того, что внизу стоял, да глазенки свои бесстыжие таращил. А он уже тоже постепенно освоился и лыбиться начал.
Тут я тоже совсем обнаглела: иду мимо него с полным тазиком, надрываюсь, да как выпалю от смущения, конечно:
— Ты бы, говорю, глаза свои бесстыжие не вылупливал, а помог бы девушке.
Не успел он ответить, тут как грохнет что-то позади нас. Все бабы тотчас обернулись. А это напарник его, электрик высшего разряда, до чего башкой своей любопытной довертел, что с лестницей вместе и грохнулся. Лежит, не шевелится.
Бабы, запричитав, все к нему сбежались. Хоть и мужик, и наглый, а все равно жалко. Обступили его тесным кругом. Распаренные все, жаркие. Он глазенки свои слегка приоткрыл и ошалел видно. Столько сразу курчавеньких наших кругом себя он, наверное, за всю свою жизнь не видел. Да еще сразу! Он, небось, подумал, что помер и в рай попал. А, может, сон ему такой померещился. Он глазенки снова и закрыл.
Но тут напарник его молодой и говорит:
— Вынести бы его отсюда надо. А то жарко здесь, не оклемается.
И на меня смотрит. Помочь-то больше некому. Всё либо мелюзга, безволосая еще, либо тетки толстые, им и со своими-то животами не справиться, не то что грузы таскать.
Взял этот молодой его за ноги, ко мне лицом повернувшись, а я этого контуженого под плечи подхватила. И мы двинулись в раздевалку.
Я его за плечи держу, а он мне головой прямо по моей роднульке постукивает. Идем–то мы с молодым не в ногу, он все задом пятится, да на меня посматривает, мол, не тяжело ли?
Тыкался в меня этот контуженый, тыкался, да видно что-то ему в голову или в другое место ударило. Или аромат какой почуял. Только он глазенки свои прираскрыл и на меня уставился. А я его, опустив голову, плохо вижу: у меня не то, чтоб четвертый был, а, помню, третий уже тесноват становился. И он лица-то моего снизу вверх тоже не видит, а только холмики мои над ним колышутся. Опять, небось, подумал, что на тот свет попал. Ну, и черт с ним.
Донесли мы его до раздевалки. Бабы как завизжат. Картинка такая, значит: впереди парень в спецовке топает, позади девушка голая с почти четвертым номером да с кудряшками рыжими, а посередине покойник вроде.
А мой молодой-то вовсю уже освоился, с бабами в объяснения вступил. Не волнуйтесь, мол, девушки. Живой он.
Тут и напарник их третий, что за инструментами бегал, и объявился.
Вот тут-то бабы и заголосили:
— Да что же это творится такое, граждане? Женчинам и помыться спокойно не дают. Трое мужиков, один из которых покойник почти, прямо как дома себя тут чувствуют. Сейчас милицию вызовем!
А другие как заорут:
— Тут еще милиции не хватало! Они к вам сюда всем отделением сейчас и припрутся. Тебе что, троих мужиков мало? Ладно, девки, давайте мыться пошли, а то следующий банный день только через неделю.
Увели они его вдвоем под руки. А белобрысенький все на меня оборачивался. Да и я к нему уже вроде привыкла.
В кино он меня вечером пригласил. С тех пор и встречаемся.
Слепой в женской бане, или История одной командиро
В тот вечер в посёлке не всё было тихо. То там, то здесь – и посреди его, и на окраинах звонкие женские голоса, в лёгком, слыхать, подпитии, песенно оплакивали свою нелёгкую бабью долю.
А через две недели здесь же, в посёлке, вовсю гуляла первая свадьба, послевоенная. И невеста была счастливая – в легком, словно воздушном, кипельно белом платье и фате – весёлая и счастливая, и жених – смущенный от внимания и заботы – в строгом чёрном костюме с белой розочкой в петлице, и в очках – тёмных, непроницаемых для любопытных глаз. И сама свадьба гуляла широко и привольно – с песнями, плясками, танцами и хороводами, и с обязательной дракой с пришлыми гостями из соседних деревень – такова традиция. И большой радостью – одной на всех: всё-таки это была первая свадьба после Великой Победы.
Историю эту, мягко говоря, в немалой степени курьёзную, скорее можно назвать, небылью – так, для трёпа, мне рассказал за кружкой пива Петрович – колченогий и рябой станционный сторож.
Разговорились мы с ним поздно вечером на привокзальной площади активно развивающегося посёлка, куда я прибыл «из области» по заданию молодёжной газеты, и коротал с ним время от нечего делать. Здесь он – Петрович, помимо своих прямых обязанностей, ещё и присматривал, в ночную смену, «по совместительству», за десятком разного рода ларьков, в том числе и продуктовых. За то и получал, в качестве бонусов, «мзду» – натурой, что в переводе с его языка значило – продуктами. И таким образом добавлял он к своему жалованью то пару кружек пива, то пирожки с мясом, а то, если повезёт, бутерброды со сливочным маслом, голландским сыром, колбасой или же ветчиной – редким по тем временам лакомством величиной в детскую ладошку.
В общем, был он здесь, на станционном пяточке, заметной и, вполне уважаемой фигурой.
Вначале Петрович сказался мне инвалидом войны. Но уже потом, захмелев, когда я добавил к его баллончику пива ещё и бутылочку красного винца, оговорился дважды, и мне, с его слов, стало ясно, что колченогость его не от вражеской пули или снаряда. А от того, что он ещё в детстве неудачно спрыгнул по ходу товарняка с грузовой платформы, с которой, сбрасывая, он подворовывал уголёк, чтобы отапливать свой с матерью ветхий домишко, прозванный «куркулями» – то бишь, более удачливыми соседями, халабудой.
Честно говоря, он мне чем-то нравился, этот то ли старичок, то ли постоянно кашляющий от махорки болезненный мужичок. А нравился он, прежде всего, своей беззлобной осведомлённостью о быте и нравах местного общества и оригинальностью даваемых оценок: ни дать – ни взять, что ни есть, настоящий доморощенный философ, каких, в прочем, немало в сельских глубинках. Что и было на руку мне – заезжему журналисту, которому поручено было написать пару очерков из жизни этого, в общем-то, быстро растущего, повторяю, и перспективного, промышленного уже посёлка.
–Всё ты врёшь, – сказал я, выслушав его байку о будто бы давнем происшествии в женской бане, – больно уж похоже на скверный анекдот. Да ещё в твоём искромётном изложении.
–Может, вру, а, может, и нет. Тебе решать, – сердито сплюнул от недоверия он. – Много ты понимаешь в нашей жизни?! Ты походи, раз приехал, посмотри, пощупай. Тут вся наша жисть – сплошь один анекдот. Эх-х-х, ма! А то сразу – врёшь!
-Тебе-то откуда знать про то, что было в бане? Да ещё так красочно?!
–Одна сорока моей матери на хвосте принесла, а я, на печи, в закутке, лежал, да подслушивал. Других развлечений у нас здесь не было, да и нет. Не то, что у вас – в городе.
–Ну, ты даёшь, Петрович. И что, всё помнишь?
–А как иначе? А.
Махнул рукой, и больше со мной ни слова. Обиделся.
Выпили мы ещё по кружке пива и по полстаканчика винца. Помолчали каждый о своём. На том и расстались.
Придя в редакцию, я сдал на первую полосу – в праздничный номер обширный фоторепортаж о творчестве Андрея Соколова, присовокупив к нему Олешневу балладу «Огонь и розы». А через неделю – и очерк о молодой трактористке из той же глубинки, который начинался словами:
«Валька любит вставать с петухами, когда только ещё просыпается солнце, и степь, убаюканная обильными росами, чутко прислушивается к шорохам».
И больше ни слова, ни о Петровиче, ни о его бойках.
Но ещё долго, долго, долго я вспоминал эту свою поездку в ту далёкую таёжную глубинку, в которой, к сожалению, так и не побывал больше, и потому героев моих тамошних встреч больше не увидел. И всё думал, что же это за штука такая – это простое женское счастье, о котором я там услышал впервые, в пересказе Петровича, из Лизкиных уст?
Но, как не размышлял, так ничего и не понял. И не понимаю о нём ничего до сих пор.
Впрочем, какие наши годы. Может, ещё и повезёт – пойму.
Подглянул в женскую баню
Что сделает модолодой и пытливый ум? Правильно! Бритвочкой проковырял снизу глазок. Дождался когда молодухи среди которых зазноба, пойдут в баню, а сам тишком и огородами за баню.
Комрад, ты наверняка спросишь: почему?
Я увидел, как ТамараНикифоровна закидывает титьку на плечо и моет под ней.
Дубликаты не найдены
Та упаси Христос! Многими девичьми телами заглаживал эту рану )))
Пенные бобры всегда добры!
Я так молод, что и не знал тогда, что бывают бритые )))
Пффф, а чернобурки тебя не смущали? Титька на плечо, хер бы с ней
шершавая, как ананас?
Мне теперь, как-то маленькие больше по душе ))))
Это хорошо! Но ты мой друг ещё не видел ТамаруНикифоровну.
Дополнительное образование и свобода выбора
Я не очень хорошо знаю, на кой леший мою сестру понесло в музыкальную школу. А вот меня туда понесло именно вслед за старшенькой. Она сперва барабанила пальцами свои ноты по разрисованному под клавиши столу, а потом родители раздобыли где-то пианину. Звук пианины меня и очаровал. Я искренне захотела в музыкалку, готовилась к этому, переживала из-за вступительных экзаменов. Меня взяли. Слух хороший. Голос вообще никакой, но слух перевесил.
В музыкальную школу я ответственно отходила три с половиной года. Ненавидела хоровое пение, зубрила сольфеджио, удивляла преподавательницу по фортепиано своими длинными гибкими пальцами, которые категорически не желали попадать по нужным клавишам. Хороший слух вообще не спасает, если всё остальное как у кривого полена. Добило меня дирижирование. Оно началось на четвёртом году обучения. Я мирилась с ним полгода, а с января начала нагло прогуливать свою музыкалку. Я гуляла целую четверть, закономерно словив двойки по всем дисциплинам в конце четверти. Тогда настало время признаться родителям.
Все тогда ходили на доп занятия. Танцевали, играли на чём-то, подтягивались и играли в футбол. А вот я, умница-разумница, оказалась неприкаянная. Было как-то. стрёмновато.
Я записалась в юннаты.
Юннаты научили меня собирать барбарис (у нас там было несколько кустов возле обветшалого здания) и ухаживать за кроликами. Барбарис мне был в новинку, а вот кролики у нас были и дома, я несколько лет рвала им траву в компании сестры и ненависти.
Я страдала с полгода. Ходила смотреть на танцоров и пробоваться в их компанию. Убедилась в своей безнадёжной кривоногости. С лютой завистью возненавидела лёгкую атлетику. Отчаявшись в собственной никчёмности, я записалась в спортшколу на класс роликов. Я очень пыталась победить саму себя и найти в себе хоть что-то. Я ходила в спортшколу год. Высшим моим достижением стал круг по стадиону на роликах на разу не упав. Я прошла тот круг. И ушла из спортшколы.
Родители уже не без любопытства поинтересовались: «Что следующее?» И я сказала «Всё, хватит». То, что мне действительно было нужно, не предлагало ни одно дополнительное образование. Я не хотела тратить своё время на то, что мне было не интересно и не приносило удовольствия. Родители не гнались за необходимостью хобби, установленного рамками преподавателей. Мне потребовалось три года на то, чтобы осознать, что не обязательно быть как все другие сверстники и хвалиться дипломами и медалями за игру на ложках вприсядку. Пару лет спустя я стала лауреатом области по литературе, мои стихи опубликовали в газете и я получила первые заработанные деньги и приглашение в очень статусный на то время литкружок города. Литкружок возглавлял человек, писавший что-то вроде «взвейтесь-развейтесь» за пятнадцать рублей за публикацию. Я не пошла в тот кружок. Я не хотела туда идти. Я добилась результата и купила на него колечко и футболку. Ох уж этот девятый класс, когда всё ещё далеко впереди. Больше мне за графоманство не платили)
Позже у меня появился интернет и возможность учиться чему угодно. Я убедилась в полной собственной бесталантности и с восторгом окунулась в покорение того, что мне хочется, пусть даже кривое и безнадёжное. Мне это до сих пор доставляет невероятное удовольствие. Сейчас вот пытаюсь освоить гитару. Третий год уже. Гитара, сволочь деревянная, не сдаётся.
Всё та же фигня. Всё также дети ходят на дополнительные занятия. Всё также пляшут, играют на чём-то, подтягиваются и играют в футбол. Я пихнула сына на танцы. Ему, пятилетнему глупышу, это тоже показалось хорошей идеей.
Единоборства сын отмёл сразу и категорически. Врождённый пацифист, чтоб его, бить людей противно его природе. Прочие спортзанятия полетели в ту же топку. Случайно полюбил лыжи, единственное, чем смогла увлечь. Ну и йогой со мной занимается с неудовольствием, но интересом.
Попыталась пихнуть сына на лепку. Он у меня лепит с трёх лет. Мне тогда в садике посоветовали увлечь сына пластилином для развития мелкой моторики. И с тех пор вот уже десяток лет я раз в неделю покупаю пачку пластилина. Теперь уже есть требования по типу пластилина и его производителю.
Сын вписывается в конкурсы по культуре и истории. Иногда берёт призовые места. Чаще пролетает и злится. Потом приходит ко мне и требует пояснить ему за византийцев. Потому что хочет добиться.
Я искренне уважаю родителей и детей, которые посещают по три-четыре кружка в неделю. Думаю, они могут добиться многого. Такая целеустремлённость всегда даёт результат. Дополнительное образование действительно открывает дополнительные возможности. Я знаю, что есть дети, способные быть успешными во всех этих движениях и вынести из них пользу и цели. Просто я такой не была. Счастье, что мои родители это понимали. Сестра моя так и отстрадала все семь лет музыкалки, после чего мы продали пианино и она никогда больше не прикасалась к музыкальным инструментам. Я убеждена, что я обламываю сыну ряд возможностей, потакая его желанию не считаться с требованиями в увлечениях. Но. он слишком похож на меня.
Но у меня только одна попытка. Время, великий уравнитель, покажет.